Cesar Botella. On remembering: The notion of memory without recollection.
Int J Psychoanal (2014) 95:911 – 936
11, rue Jean de Beauvais, 75005 Paris.
Вначале автор предпринимает попытку оценить понятия памяти и припоминания, принимая во внимание их эволюцию в трудах Фрейда и текущие споры об их относительной важности в аналитическом лечении. Вслед за этим автор предлагает заново развить и расширить теорию Фрейда, не меняя ее по существу: он вводит ряд понятий (главные из которых: представимости, регредиенция, состояние сеанса, негатив травмы и память без воспоминаний) и приводит доводы в пользу принципа конвергенции – когеренции, регулирующего психическую жизнь. Его тезис состоит в следующем: аналитическая практика, как описал ее Фрейд, имеет измерение археологического порядка, кроме того, как показала нам современная практика, считающая это измерение недостаточным, для аналитика существует дополнительная необходимость работать на сеансе определенным образом, а именно прибегать к тому, что автор называет регредиенцией ее или его мыслительных процессов; регредиенция позволяет аналитику получить доступ к ранним областям психики, лежащим за пределами области воспоминаний, получивших репрезентацию. Этот трансформационной психоанализ, по выражению автора, дополняет собой археологический психоанализ. Свои теоретические и практические разработки автор подкрепляет собственной схемой функционирования психики, в которой он расширяет схему, составленную Фрейдом в 1900 году, а также подробным описанием случая аналитического лечения, в частности центрального сеанса, который сыграл решающую роль в успехе этого анализа.
Припоминание: споры
Прежде всего зададимся вопросом: думаем ли мы сегодня по-прежнему, что психоанализ лечит в силу возвращения прошлого, или же считаем, что запоминание уже не играет в психоанализе такой важной роли?
Психоанализ был задуман Фрейдом и развивался в значительной степени в рамках концепции, в соответствии с которой разрешение невроза можно найти в прошлом пациента. Фрейд даже использует известную метафору, согласно которой психоанализ устроен по образу археологии, где предметом раскопок становятся воспоминания прошлого в их изначальном виде. Однако у Фрейда ничто не бывает простым. В статье «О покрывающих воспоминаниях» (Freud, 1899a) и в созданном годом позже «Толковании сновидений» (Freud, 1900a) интерес его был сосредоточен не столько на исследовании памяти, сколько на процессе припоминания [remembering]. В то время Фрейд считал, что все воспоминания являются результатом процесса, в ходе которого прошлое создается, более или менее приближаясь к реальным фактам. Эта концепция, без сомнения, была тесно связана с самоанализом, который Фрейд провел в 1890-х годах, и особенно с его работой с собственными сновидениями.
Почему Фрейд отказался от этой концепции припоминания и впоследствии так крепко держался археологической модели? И наоборот: почему в конце своей работы он вернулся к своим взглядам 1900 года и полагал, что конструкция, основанная исключительно на чувстве убеждения, которое порождает анализ, дает такой же терапевтический результат, как и вновь обретенное воспоминание? Я предположил, что следует установить различие между тем, что я называю фрейдовской мыслью (то есть тем способом мышления, который мы видим в работе Фрейда еще в 1900 году), и психоанализом, который мы воспринимаем в первую очередь как теорию невроза (то есть той точкой зрения, к которой Фрейд вернулся и которой придерживался все более строго, особенно после 1910 года, когда перенос и понятие невроза переноса приобрели ключевое значение в практике, а поиск воспоминаний вследствие этого стал ее главным стержнем). Кульминацией этой теории стала метапсихология 1915 года, в которой археологическая модель возобладала.
Вероятно, именно эти изменения породили, в числе прочего, современную дискуссию о роли припоминания в аналитическом лечении.
В Англии психоанализ и память на очень раннем этапе подверглись переоценке в свете понятия объектных отношений под влиянием таких новаторов, как Мелани Кляйн и Фэйрбейрн Винникотт и Бион, несмотря на все свои концептуальные различия, сходились по крайней мере в одном: они пытались раздвинуть границы классической концепции припоминания, основанной исключительно на воспоминаниях и на их возвращении. Это очевидно в случае Биона: стремясь сделать аналитический процесс более эффективным, он советовал аналитикам тренироваться в том, чтобы подходить к сеансу «без памяти, без желания и без понимания» (Bion, 1970). В этой триаде меня особенно интересует первое слово. Что касается работы Винникотта, то введенное им понятие «возвращения к зависимости» уже в 1954 году оказало глубокое влияние на клиническую практику и привело к улучшению лечения пограничных случаев. Это произошло потому, что возвращение к зависимости, если оно заходит достаточно далеко, может произвести ощущаемый опыт, согласно которому «в той мере, в какой пациент переживает возвращение к зависимости... аналитик является матерью из какого-то прежнего периода его жизни» (Winnicott, 1954, p. 288; курсив авторский). По его мнению, эта ситуация возвращения, заменяющая собой припоминание, с терапевтической точки зрения равноценна обретению памяти. Данную ссылку можно рассматривать в качестве примера. Я приравниваю это переживание к фрейдовской конструкции, поскольку ни одно, ни другая не являются, строго говоря, воспоминаниями, однако так же эффективны и имеют такое же значение для преобразования психической жизни. Но то, что в работе Винникотта и Биона осталось просто релятивизацией важности припоминания, в англосаксонском психоанализе вскоре приобрело гораздо большее значение. Бетти Джозеф (1985) отстаивает идею, что именно через опыт, переживаемый на сеансе как аналитиком, так и пациентом, то есть через переживание психической реальности во время сеанса, могут быть восстановлены ранние переживания пациента, несмотря на то что последний никогда не думал об этих переживаниях и не вербализовал их. Что касается более поздних теоретиков, то Питер Фонаги предполагает:
Терапевтическое воздействие психоанализа не связано с восстановлением воспоминаний о детстве, как травматических, так и нейтральных... Память имеет огромное значение, но только как посредник, как важный канал передачи информации о природе внутренних репрезентаций объектных отношений, а не как источник сведений о прошлом...Воспоминания играют в аналитическом лечении второстепенную роль, они представляют собой «эпифеномен» (побочное явление)... В психоанализе следует избегать археологической метафоры... он далеко не ограничивается созданием нарратива.
(Fonagy, 1999, p. 218)
Фонаги отстаивает идею существования автономных моделей, которые не зависят от опыта субъекта, а именно моделей отношений Я – Другой. Фонаги продолжает:
Психоанализ – это активное создание новых способов переживания «Я с Другим». Лечение, которое ставит во главу угла восстановление памяти, служит ложному богу. (Ibid.)
В решающей дискуссии, опубликованной в 2003 году «Международным психоаналитическим ежегодником», Гарольд Блюм энергично оспорил эту точку зрения. По его мнению, «ложным богом» Фонаги называет не что иное, как утверждение Фрейда о том, что «теория вытеснения – это краеугольный камень, на котором зиждется все здание психоанализа» (Freud, 1914d, p. 16). Приведенный выше тезис Блюм отвергает целиком: «Предложенные Фонаги модели “Я с Другим” и способы пребывания с другим не учитывают путь развития психики от нарциссизма к константности объекта» (Blum, 2003, p. 499). Важность этой дискуссии для будущего психоанализа очевидна. Со своей стороны, я постараюсь показать изъян этой дискуссии, а именно ее ограниченность, поскольку речь в ней идет только об одном понятии: припоминании. Кроме того, в ней не принимается во внимание сложность фрейдовского понятия «припоминание», причем не только в конце его работы, как я указывал в начале. Как я уже говорил, теория невроза составляет лишь часть фрейдовской мысли, она распространяется только на один сектор психической жизни, уже не охватывая ее целиком. Поэтому я полагаю, что Блюм совершенно прав в рамках классического психоанализа, где аналитик работает только с сектором эдипального невроза и связанной с ним системы репрезентаций, которые были описаны в 1915 году в первой топографической модели бессознательного. Сегодня благодаря лечению так называемых пограничных пациентов мы знаем, что аналитическое лечение охватывает гораздо более обширную область психической жизни.
В 1970 году во Франции Серж Видерман своим трудом «Construction de l’espace analytique» («Конструкция аналитического пространства») положил начало дискуссии, которая перевернула все наши представления. Опираясь на первичную сцену в случае Человека с волками, Видерман утверждает:
Важно не то, что это произошло таким именно образом: важно,что каждый из нас может пережить первичную сцену в том единственном измерении, которому она по-настоящему принадлежит, а именно в измерении воображаемого... Глубинная функция интерпретации состоит не в том, чтобы установить произошедшее в прошлом путем его воспроизведения, а в отслеживании тех «фигур» [figures], которые проявляются в аналитическом пространстве и более нигде, потому что существованием их наделяет только аналитическое пространство, которое, делая их видимыми, пробуждает их к жизни. У Гегеля было предчувствие, что нам придется измышлять истину. (Viderman, 1970, p. 342–344)
Его книга положила начало великому спору в Парижском психоаналитическом обществе. Здесь мне придется ограничиться спором с Франсисом Паше, в особенности в его книге «Le Passé recomposé» («Воссозданное прошедшее»), где он пишет:
Тем не менее слова аналитика будут не более чем утверждением со стороны проникающего восприятия, и только бессознательное субъекта может осуществить свое собственное преобразование...
нам необходимо стремиться с помощью предоставленного материала... как можно точнее реконструировать конкретное фигуративное воплощение [figuration] прошлого. Вопрос не просто в понимании и чувстве, аффекте и значении, а в сущности и форме прошлого, в его ощущаемой поверхности... Таким образом, анализ должен следовать по пути, намеченному пробуждениями [evocations] и реконструкциями сцен, которые вызвали сходные аффективные реакции, но, кроме того, имеют ту же форму и ту же сущность... По мере того, как аналитик постигает чувство прошлого, он все лучше понимает его форму и сущность... Если кто-то здесь и создает (точнее, воссоздает), то это пациент, а не аналитик. (Pasche, 2000, p. 171–184)
Коротко говоря, несмотря на разные концепции, эти авторы разделяют одну основную идею: идею о недостаточности археологической модели и о необходимости допущения для конструирования прошлого. Вслед за этим один из них с удивлением отмечает: именно такой подход усвоил Фрейд в конце своей работы, когда вернулся к своей первоначальной концепции 1900 года. Сегодня наша задача – узнать, имеем ли мы дело с конструкцией, никак не связанной со вновь открывшимся прошлым, или с реконструкцией того, что существовало в действительности, но не приняло форму репрезентированной памяти – а разве бывает иная память, кроме воспоминаний, то есть репрезентаций?
Память без воспоминаний
Здесь в мысли Фрейда содержится парадокс. С введением в 1923 году второй топографии, в которой понятие бессознательной памяти распространяется на новое измерение Оно, а значит, за пределы памяти системы Бессознательного, введенной в 1915 году, оказалось, что археологическая модель более неприменима. Вследствие этого Фрейд теоретически рассматривал идею о возможности существования другой памяти, при этом никогда даже не ставя под сомнение свой метод, основанный исключительно на метапсихологии 1915 года. В 1923 году этот метод уже не годился для психоанализа Оно; в связи с этим в данной статье я предлагаю расширить метод таким образом, чтобы он распространялся и на психоанализ Оно, и на так называемых пограничных пациентов.
После 1923 года метод должен был быть пересмотрен на новых основаниях, которые Фрейд изложил позднее. В 1932-м, через десять лет после введения Оно, Фрейд отказался от мнения, что сновидения представляют собой осуществление младенческих желаний. Теперь он определял сновидение уже не как осуществление желания, а как предпринятую попытку удовлетворения. Ведь главной целью работы сновидения, ее двигателем и смыслом ее существования было уже не стремление к удовлетворению, а настоятельная необходимость для психической жизни более тщательно проработать внеисторические травмы, не получившие символической репрезентации, наделить их смыслом путем ассоциаций. Следовательно, первичная функция психической жизни состоит в создании репрезентаций, позволяющих интегрировать не осознанные ранее травмы в репрезентативную систему (Freud, 1933а, p. 29). Таким образом, в последних трудах Фрейд восстанавливает в правах свою первую метапсихологию 1900 года: теория невроза становится лишь частью фрейдовской мысли, теперь она распространяется только на один сектор психической жизни, уже не охватывая ее целиком. Эта работа, происходящая во сне, при соответствующих условиях может происходить и на сеансе. Первое представление об относительности воспоминания можно обнаружить уже у самого Фрейда, начиная с революционной статьи 1937 года «Конструкции в анализе». Это означает, что в конечном счете важна не столько возрастающая релятивизация припоминания, сколько место, которое уделяется понятию убеждения, к которому он не возвращался после 1914 года. Здесь можно упомянуть и о позднем труде Фрейда, а именно о том описании негативных последствий младенческих травм, которое он дает в 1938 году: «Ничто касающееся забытой травмы не должно вспоминаться или повторяться» (Freud, 1939а, p. 76).
Этой концепции следовали Ференци и Винникотт. Последний сказал в конце своей работы 1963 года:
Если пациент готов так или иначе воспринять странную истину, состоящую в том, что нечто, еще не пережитое, тем не менее уже случилось с ним в прошлом, то путь открыт... (Winnicott, 1963, p. 91)
Это замечательное утверждение открыло путь современному психоанализу. Основные характеристики его сферы деятельности образованы памятью особого рода, а именно памятью без воспоминаний, а также особой травмой, оставившей негативный след (Botella, Botella, 2005). Должны-ли мы вследствие этого говорить о до психическом? Точнее было бы говорить о количестве энергии, которая остается как инородное тело, без формы и очертаний, без репрезентации, без памяти и тем более без смысла, и которая может получить разрядку только через действие или галлюцинаторную активность сновидений, используя для этого любой контекст. Его содержание при этом более или менее безразлично: значение имеет только повторение аффекта, независимо от содержания, которое используется для его передачи.
Это приводит нас к заключению, что при ближайшем рассмотрении каждая психическая структура, даже структура эдипального невроза, затрагивает определенные области психики, содержащие травматический опыт, который не получил символической репрезентации и не зафиксирован в памяти – и тем не менее составляет часть каждого из нас.
Эта область с трудом поддается описанию, и не менее трудно освоить метод, который открыл бы доступ к ней. В этом тексте я намереваюсь предложить новую концепцию лечения, обновив аналитический метод с учетом принципов, заложенных Фрейдом.
То же убеждение свойственно и бреду, и мы не можем обойти эту проблему, просто расценив это убеждение как патологическое. Ведь то же убеждение в реальности овладевает нами также и во время сна и развивается в течение ночи, и это вызывает большую тревогу. Изучение убеждения, проявляющегося в бреду и во сне, представляет собой важную область исследований, но эта область требует от нас поставить под сомнение фрейдовскую мысль или по крайней мере развить ее. Фрейд избегал этого, обходя проблему при помощи часто повторяемого утверждения, что сон – это «временный психоз». Мы, со своей стороны, предпочитаем рассматривать сновидение, наряду с некоторыми моментами мышления, в свете термина «регредиенция». Это исключительно важный вопрос, поскольку фрейдовская точка зрения ограничивает психоанализ, вынужденно сводя его к одной только теории репрезентации – теории, которая охватывает только часть психической жизни. Соблазнительной кажется мысль, что позиция Фрейда была связана с его личными трудностями при регредиенции во время сеанса; и в самом деле, доводы в пользу этого подозрения можно найти. Я склоняюсь к версии, что осмысление такого обширного предмета, как столкновение двух психик в условиях аналитического сеанса, само по себе представляет значительную трудность.
Черпая вдохновение у Хильдебрандта (1875) и Штрумпеля (1877), авторов, которые ввели понятие Traumgedächtnis [«память сновидения»], Фрейд смог представить себе существование особой памяти, характерной для сновидений. Расширив описания, данные этими авторами, он указал на роль галлюцинаторной деятельности сновидений как проводника своеобразной памяти.
Однако это утверждение появляется у него только в 1914-м, и в конце этого года Фрейд серьезно предостерегает:
Тем не менее этот предмет требует настолько большой критической осторожности и приносит так много нового и удивительного, что я оставлю его на потом для отдельного рассмотрения на подходящем материале.
(Freud, 1914g, p. 149)
Фрейд осознавал, что, отстаивая и дальше свою идею памяти без воспоминаний, он столкнулся бы с серьезными трудностями. Его сдержанность по отношению к понятию память сновидения легко понять, если учесть, что означало это понятие для теории невроза, которую он развивал в эти годы (1910–1914) на основе метапсихологических понятий своей первой топографии. Ввиду того что память сновидения может порождать то же убеждение и производить тот же терапевтический эффект, что и возвращение памяти о вытесненном, этот аналитический факт мог ослабить и даже оспорить аналитический метод, который Фрейд переосмыслял в эти годы в свете своей новой формулировки понятия переноса, означавшего теперь перенос младенческого переживания на личность аналитика.
Затем он разработал концепцию своеобразной «воронки памяти», управляющей лечением: аналитика интересует лишь то, что из нее вытекает, то есть воспоминания о вытесненном младенческом переживании. Аналитик не должен слышать ничего другого. Младенческая амнезия была пересмотрена в рамках теории вытеснения как утрата мнесических следов, исторических «остатков» прошлого, зафиксированных в качестве памяти. Между тем в концепции, которой Фрейд придерживался до 1914 года, младенческая амнезия определялась как более широкая совокупность, включающая следы ранних переживаний, которые находятся вне мнесических следов и чей доступ к сознанию возможен только с помощью других средств, таких как память сновидения и работа регредиенции, которую производит аналитик.
Таким образом, ради развития своей новой концепции переноса и невроза переноса как организующей силы аналитического лечения Фрейд отказался от упомянутой выше идеи 1900 года – идеи о том, что «в его [сновидения] распоряжении находятся наши ранние воспоминания детства... которые в бодрственной жизни, как нам кажется, нами давно уже позабыты» (Freud, 1900а, p. 163–164). Судя по всему, он столкнулся с тем, что сегодня можно рассматривать как «эпистемический конфликт» (Botella, Botella, 2013) между памятью без воспоминаний и памятью в форме воспоминания. Понятие памяти сновидения исчезает, а с ним и понятия равномерно взвешенного внимания и формальной регрессии мышления, возникшие благодаря опыту самоанализа и теории сновидений. Фрейд вернется к памяти сновидения только в 1937 году, а затем, более подробно, в своем научном завещании 1938 года – в «Очерке о психоанализе»:
Память гораздо обширнее во сне, чем в состоянии бодрствования. Сновидения вызывают к жизни воспоминания,которые давно стерлись из памяти сновидца и недоступны для него наяву... Память очень часто воспроизводит в сновидениях впечатления из раннего детства сновидца...
(Freud, 1940а [1938], p. 166)
Возможно, этот теоретический прорыв стал возможен из-за неотвратимого приближения смерти? Так или иначе, нам, постфрейдистам, он открывает ценнейшее направление для исследования, дает исключительную возможность получить в конце этого пути доступ к незафиксированным событиям самых первых лет жизни. Проблему составляет их присутствие в сновидениях в «незримой» или «пустой» форме. И вопрос для аналитика заключается в том, как обнаружить их присутствие, дать им форму и очертания, сделать их постижимыми для эго.
В своей схеме работы психики Фрейд (1900b, p. 542) описывает «регредиентный» процесс, которым характеризуется сновидение в отличие от бодрствования или «прогредиентного» процесса, то есть в отличие от направления, по которому протекает психический процесс, возникающий из бессознательного во время бодрствования, относящегося к восприятию, к материальной реальности и к вторичному мышлению посредством словесных презентаций.
Мы с Сарой Ботелла сочли необходимым субстантивировать прилагательное «регредиентный» и ввести термин «регредиенция» для обозначения психического состояния особого рода.
В 2001 году мы дали этому понятию следующее определение: «Регредиенция – это психическое состояние, которое включает качество и движение в развивающийся процесс; оно содержит в себе потенциал для преобразования, постоянную способность психики преобразовать эндогаллюцинаторным путем любое количество возбуждения, вербального, моторного или эмоционального. Сон представляет собой его наиболее совершенное проявление» (Botella, Botella, 2001, p. 1179).
Именно это состояние регредиенции описано Фрейдом в 1914 году в абзаце, который он добавил к «Толкованию сновидений» (Freud, 1900а, р. 548); это пояснение было вызвано необходимостью в более точном описании работы психики. Фрейд представляет его в виде трех качеств регрессии – топографического, временного и формального:
(а) топографическая регрессия в смысле схематичного изображения психических систем, которое мы описывали выше; (в) временная регрессия – постольку, поскольку мы имеем дело с возвращением к более старым психическим структурам; и (с) формальная регрессия – там, где примитивные выразительные средства и репрезентации занимают место обычных. Все три вида регрессии, однако, по существу, едины и, как правило, происходят одновременно, ведь то, что старше во времени, имеет и более примитивную форму и в психической топографии лежит ближе к краю восприятия.
В зависимости от степени регредиенции мы находим разные психические организации или реорганизации. Именно это я попытался изобразить в моей расширенной версии схемы Фрейда. Начиная с полюса предсознательное – сознание, наименьшие степени регредиенции можно обнаружить (а) при травматическом неврозе, который просто воспроизводит впечатление от травматического события, не меняя его; и (в) при феномене Зильберера, при котором слово трансформируется в образ. Например, сам Зильберер вспоминает: «Я думал о необходимости пересмотреть сбивчивое место в эссе» (Freud, 1900а, p. 344). Он дремлет и видит сон: «Я видел, как я строгал деревяшку» (Ibid.).
При более глубоком состоянии регредиенции мы обнаруживаем сновидения, которые имеют доступ к системе Бессознательного: это сны как осуществленные желания. Вернувшись еще дальше во времени, мы, согласно моей концепции, найдем сновидения другого типа, содержащие то, что я называю памятью без воспоминаний. В этих сновидениях события не могут быть зафиксированы как мнесические следы и доступны только посредством памяти сновидения. Фрейд, возможно, интуитивно понимал это, когда расположил в своей схеме элементы, обозначенные как «Mnem», на большом расстоянии от мнесических следов системы Бессознательного.
Если созданы подходящие условия, регредиенция возможна и в течение дня. Такие условия встречаются во время аналитического сеанса, хотя и не составляют ее характерной особенности, а также во время художественного творчества – это прекрасно описывает Шиллер (1788). То же относится и к ученым, например к Анри Пуанкаре (1908).
Настолько проницательные описания, созданные в сферах, по видимости далеких от аналитической практики, то есть в литературном творчестве и в размышлениях математика, вызывают особенный отклик у психоаналитика, особенно когда то, что мы называем «состоянием сеанса», происходит в ходе сеанса. Вслед за этим в аналитике может начатьс работа фигуративной представимости [figurability] (Botella, Botella, 2005). Такого рода сеансы выходят за рамки археологической модели. Происходит комплексификация, вовлекающая способность аналитика к фигуративному представлению, сновидение пациента, его ассоциации и регредиентное слушание со стороны аналитика. Часто одновременно с этим сам пациент находится в состоянии регредиенции: тогда становится возможным подобраться, пусть и опосредованно, и к памяти без воспоминаний.
На примере, взятом из лечения взрослого пациента, мы постараемся показать необходимость регрессии в мышлении аналитика. Это обычно (но не всегда) означает, что аналитик работает как двойник, используя свою способность к фигуративному представлению, часто – визуальное, а точнее, эндоперцептивное содержание. Помимо этого, мы дадим пример того, как действует способность к фигуративному представлению (figurabilité – франц., в английском переводе figurability – фигурабильность, т. е. способность к фигуративной репрезентации, фигуративная представимость. – Прим. ред.), которая приняла эндоакустическую форму, приведя на ум мелодию. На бразильском Конгрессе в Рио-де-Жанейро 2006 года Клаудио Лакс Айзирик сообщил об очень тонком моменте акустической представимости: мелодия танго «Adiós, Moniño», которую Астор Пьяцолла посвятил памяти своего покойного отца, захватила его во время сеанса, в тот отрезок времени, когда пациент был погружен во враждебное молчание. Описание основополагающей роли фигуративной представимости заняло бы слишком много времени, поэтому я просто скажу, что благодаря этому аналитик смог найти способ избежать тупика в лечении. Аналитику вспомнилась другая мелодия.
Сборник статей, И. Кадыров. «Международный психоаналитический ежегодник. Шестой выпуск. Избранные статьи из «Международного журнала психоанализа» (сборник)»
